На выпускной я пришла в платье «Наташа Ростова», купленном на турецком рынке, — в длинном и старомодном, с завышенной талией и бессовестным декольте.

В темных босоножках на стриптизерском каблуке, с пластмассовыми заколками в волосах вместо высокой бухгалтерской прически, облюбованной одноклассницами, с песнями Цоя – я никогда не любила группу «Кино», но играющая на гитаре девочка должна была уметь про «алюминиевые огурцы, а-а, на брезентовом поле».

С единственной тройкой по алгебре, потому что Эмилия Ефимовна была женщиной с принципами: реши логарифм или сдавайся (тройка была у тех, кто решил), с пленочным фотоаппаратом, заряженным на тридцать шесть кадров будущей ностальгии, и отчетливым желанием не возвращаться в эту школу больше никогда.

Я хорошо ее помню. И когда вижу все эти истории – в фейсбуке, в случайных разговорах – про нынешних первоклашек, играющих в американских врагов, как мое поколение играло в рабыню Изауру, про старшеклассников, мечтающих о путешествии назад, в советское светлое будущее, где люди, презрев гигиену, чистые помыслами, ходили в походы и пели о своем сложном томлении, где денег не было у всех, а не только у нас, я думаю о том, что мы – закончившие школу в конце 90-х – были первым и, может быть, последним поколением без идеологии.

Мы застали все сразу: коричневую форму гимназисток с белыми воротничками и манжетами (тонкое кружево – модница, грубая тесьма – лошара), огромные длинные пиджаки с вьетнамских рынков, делающие девиц похожими на хоккеистов, – самые анархичные восьмиклассницы носили эти пиджаки в школу без юбок.

Мы водились с металлистами, которыми быть не круто. Рэперами, которыми тем более. Сатанистами, с которыми запросто можно было сидеть за одной партой на уроке обществоведения, а после тщетных попыток переубедить, распевать с ними на лавочке Чижа – в том возрасте ты еще помнишь, что «мечты сбываются и не сбываются» у всех, в сущности, одинаково.

Мы застали пионерские галстуки, уже превратившиеся в китч, но еще не ставшие предметом взрослых манипуляций.

Дедушку Ленина, на наших глазах перекочевавшего с почетного места над мутной доской в мусорное ведро, – в те времена грядущие духовные лидеры еще не боролись за место в портрете.

Школьные дискотеки, куда дежурные учительницы в своем охранительном порыве боялись даже и заходить, с неизменным It's my life my worries и медляками из репертуара Бон Джови. Нелепые вечеринки прямо в кабинете литературы – дети 90-х и не догадывались, что алкоголь детям будущего станут не продавать.

Петра Ильича Чайковского, прочно приклеенного к словам «торжественное мероприятие». Рок-оперу «Иисус Христос – Суперзвезда», понятно рассказавшую про ключевой сюжет христианства и эстетику американских хиппи 70-х одновременно.

Подростков из «Беверли Хиллз 90210», самые бедные из которых жили в двухэтажном нарядном доме, чьи лос-анджелесские проблемы мы почему-то считали своими. «Макдоналдс», который был нашим первым рестораном для встреч и который всегда, видимо, будет нашим маленьким guilty pleasure.

Дети 90-х стояли на обломках эпохи, шли учиться на экономистов и юристов в свои ноу-нейм институты, не догадываясь, что в стране, где они собирались работать, нет ни экономики, ни права.

У нас нет ничего общего – мы выросли в тех, кто убежал в фейсбук или застрял в «одноклассниках»; в тех, кто выбросил телевизор или включает вечерние новости; в тех, кто скрывает измены или не стал мчаться замуж; в тех, кто орет на детей и кто помнит себя ребенком; в тех, кто лег на Гоа, и тех, кто мотает срок в офисе; в тех, кто вышел однажды на площади, и в тех, кто их разгонял.

У нас нет общего, кроме того, что мы ни за что не наденем лосины, леопардовый принт, спортивные куртки и капоры, сколько бы мода 90-х ни приходила на подиумы, и что мы – никому не поверим.

Мы не верим любой пропаганде, любой конъюнктуре, любой революции, любым авторитетам и любым настроениям – что правым, что левым, что доминирующим, что встречным. Но мы, разумеется, честные люди. Мы это скрываем.